Еще одна машина скорой припарковалась возле приемного отделения. Марта, врач-ординатор, знает, что у них уже нет ни одного свободного места. В машине, которая ездила от больницы к больнице несколько часов, не хватает кислорода. Кажется, что зараженный вирусом пациент вот-вот начнет задыхаться. «Мы протянули трубку с кислородом через больничное окно прямо в машину, больше я ничего сделать не могла. Пациенты уже лежали на матрасах прямо на полу», — говорит Марта.

* * *

Врачи, с которыми я говорил с самого начала эпидемии, часто спрашивали: «Вы не знаете, где государство?» В экстремальных ситуациях многое видится гораздо отчетливей и ярче. Про серьезные проблемы польской системы здравоохранения говорилось много лет, но пандемия особенно ясно показала всем нам, что к чему.

Майя, врач-вирусолог призналась в своем разочаровании: «Вы знаете, я всегда жила в убеждении, что мы хоть как-то подготовлены к кризисным ситуациям: как государство, как воеводство или как больница, и что в случае чего придет кто-нибудь умный и скажет: “Слушайте, мы должны действовать вот по такой схеме, обозначить входы, создать изолированные помещения”. А когда пришел кризис, то оказалось, что нет никого такого. И чтобы что-то начало работать, это должны делать мы сами».

Слово «сами» не было преувеличением.

 «Перестройку нашего приемного отделения под нужды сегодняшнего дня во многом сделали благодаря активистам, — рассказывает Арлета, сотрудница отделения неотложной помощи в крупной больнице. — Коллектив отделения сам разработал план, мы нашли людей, которые купили и привезли материалы. И мы вместе с ними тут горбатились с перфораторами. А дирекция смотрела на это и была очень довольна. Потому что все сделали, не тратя денег. И даже тендер объявлять не пришлось».

Поначалу все делалось на чистом энтузиазме. Зигмунт, молодой анестезиолог, отправленный на работу в ковидную больницу, рассказывал: добровольцы шили маски, кафе привозили в больницы еду, одна мастерская подарила специальные комбинезоны, а военные дали палатки и медицинские противогазы.

 — Я был на дежурстве с моими коллегами, тоже молодыми врачами. И подумал: «С чем мы, блин, идем на эту войну? Вооружившись словом “миссия”»?...

— А как твоя семья к этому относится?

— Жена все понимает. А я боюсь с ней разговаривать. Как я ей скажу, что на два месяца исчезну из дома? Как она справится с сыном и двумя дочерьми? А если я не вернусь? Как она сама выплатит ипотеку?

Когда эпидемия притихла, власть перестала ею интересоваться. И осенью оказалось, что к очередной, значительно более сильной волне вируса мы снова не готовы.

* * *

Недавно отделение скорой помощи в городе Мелец попросило жителей о помощи: «Если у вас есть медицинский кислород или вы знаете, где его можно купить, свяжитесь с нами». На призыв откликнулись в том числе добровольцы из пожарной службы.

Доктор С., врач отделения скорой помощи в районной больнице в Малопольше, говорит, что на его территории медики используют уже свои последние резервы:

 — Последние, отложенные на черный день аппараты ИВЛ пошли в ход. Почти нет резервов. Начинаются дилеммы.

— То есть?

— Кого подключать к аппарату, а кого нет. У нас нет расписанных медицинских процедур или этических предписаний, которые бы сейчас помогли. Я остался с этими дилеммами один на один.

К последним двум аппаратам искусственной вентиляции легких С. подключил мужчину старше 50, известного в округе алкоголика с предельно расшатанным здоровьем, и пациентку, которая недавно перенесла рак с пересадкой почки и последующую длительную терапию и была очень ослаблена.

— Я буду жесток: первый пациент, если переживет ковид, все равно протянет еще максимум несколько лет — сопьется и умрет. А пациентка, по моему мнению и мнению анестезиолога, скорее всего не справится с вирусом. 

— Вы думаете о том, имеет ли все это смысл?

— У меня в голове крутится такой сценарий: вдруг какая-то наша медсестра из отделения внезапно получает положительный результат ковидного теста и нуждается в аппарате ИВЛ.

— И что тогда? Вы подумаете: «Быть может, стоило придержать оборудование для такого случая? Или может…»

— Вы сами все понимаете.

У страха много обличий. Внештатные медбратья, которые работают по контракту, боятся, что в случае заражения или необходимости сидеть на карантине они не смогут брать дежурства на скорой и зарабатывать, а значит — платить кредиты и содержать свои семьи.

Медики боятся также за родных: «Вернусь домой и всех заражу. Не хочу им навредить». Боятся, что их будут унижать. «Наши семьи страдают, — говорит Магда. — Например, мой ребенок не играет со сверстниками, потому что если кто-то из них заболеет, все будут говорить, что это из-за него. Я не хочу, чтобы он попал в такую ситуацию».

Страх поселился также в больницах. Вирус изначально был одной большой неизвестностью. Медработники боятся, что не справятся, совершат ошибку, не смогут помочь. Тем более что из-за пандемии все перевернулось с ног на голову: их всю жизнь учили, что умирающего надо спасать любой ценой, а сейчас приоритеты поменялись. Был приказ, чтобы медработники первым делом надевали защитную одежду, обезопасили от вируса себя и остальных сотрудников.

Бартек, врач-спасатель, работающий в бригаде скорой помощи, говорит: «Человек задыхается, а я на лестничной клетке надеваю комбинезон. Семья в бешенстве: “Спасайте человека! Что это, б****, такое!” Проходит несколько минут. Я все еще переодеваюсь, а они сходят с ума».

Больше всего медики боятся того, что им придется принимать решение, кому жить, а кому умирать. Кого подключить к последнему свободному аппарату. Как говорил доктор С., начинаются дилеммы. 

* * *

Врач-анестезиолог Михал, одетый в комбинезон, с медицинской маской и защитным пластиковым щитком на лице, сидит на металлическом табурете, окруженный мониторами. Цветные линии, бегущие по экранам, говорят о том, что и так было видно невооруженным глазом: лежащие на койках старики с прозрачной кожей держатся за жизнь лишь благодаря силе привычки . Врач немного может для них сделать.

Он просто следит за работой аппаратов ИВЛ. Иногда разрядом дефибриллятора возвращает уставших беглецов, отправляющихся на тот свет. Чаще всего его работа ограничивается реакцией на сигнал тревоги. Когда заканчивается лекарство, Михал неспешно встает и добавляет новую дозу. Старики проваливаются в наркотический сон, который врачи называют медицинской комой.

 — Так лучше, — говорит мне Михал. 

— То есть как?

— Чтобы умирали во сне.

После дежурства Михал возвращается в пустую квартиру. Окна его дома выходят на больницу. Семья выехала из квартиры сразу после того, как все началось. Если бы кто-то сфотографировал измученного Михала, его портрет мог бы стать символом этого времени.

Слово «одиночество» лучше всего описывает пандемию. Врачи в одиночестве принимают самые сложные решения, в одиночестве справляются со страхом, усталостью, бессилием. Их пациенты отрезаны от семьи, они одиноко лежат в закрытых палатах. Медики, которые о них заботятся, — это всего лишь фигуры в белых комбинезонах, защитных масках и очках, едва напоминающие человека. Зараженные болеют в одиночестве, и в одиночестве умирают.

* * *

Смерть от ковида ужасает. В больницы попадают пожилые люди, не всегда понимающие, что с ними происходит.

Я помогал одной из таких пациенток: огромные испуганные глаза, в анализах — безнадежный уровень кислорода в крови. Я видел, как она медленно уходит из жизни. Когда женщина почувствовала, что я к ней прикасаюсь, она схватила мою руку. Как будто в последний момент хотела еще раз почувствовать прикосновение человека.

Марта говорит, что это частое явление: из-за ковида человеку не хватает кислорода, и тогда организм начинает паниковать: «Пациенты иногда хватают за руку. Некоторые еще в состоянии прошептать “побудь со мной”».

Перевод Яны Карпенко

В тексте использованы фрагменты книги автора «Критическое состояние».