
Узник Аушвица, подпольщик времен немецкой оккупации, оппозиционер эпохи ПНР, историк, публицист, поборник польско-немецкого примирения, министр иностранных дел в 1990-е… Рассказываем о Владиславе Бартошевском — одной из самых выдающихся и многогранных фигур в новейшей истории Польши.
Порой говорят, что после Аушвица все слова истерты, а попытки описать то, что тогда произошло, обречены на неудачу, поскольку язык просто не способен передать реальность. Однако многие предпринимали такие попытки. Один из них — Примо Леви, итальянский писатель еврейского происхождения, химик по образованию. В феврале 1944 года он был отправлен этапом из Италии в Аушвиц. В своих воспоминаниях Леви подробно описывал последние дни функционирования лагеря. Под датой 24 января 1945 года он записал:
Свобода. Ее конкретное воплощение — дыра в колючей проволоке. Подумать только, никаких тебе больше немцев, селекций, побоев, общих работ, перекличек… возможно, мы даже домой вернемся. Нужно сделать над собой усилие, чтобы это осознать, но пока нам не до радости — вокруг разрушение и смерть. перевод Елены Дмитриевой
Это ощущение, что после Аушвица осталось «только разрушение и смерть», сопровождало многих бывших узников. Среди них оказался Владислав Бартошевский, которому в момент выхода на свободу в апреле 1941 года — за проволокой он провел более семи месяцев — было всего 19 лет. Спустя годы он признался, что в первые недели и месяцы ощущал на себе огромную тяжесть. В какой-то момент он заметил, что, услышав стук подкованных ботинок, такой же, какой сопровождал шаги охранников в лагере, он мгновенно сжимался и втягивал голову в плечи в ожидании удара. Это было последствием тех нескольких месяцев, проведенных в страхе за следующий день. Страхе перед такими событиями, как, например, перекличка заключенных Аушвица 28 октября 1940 года — их заставили несколько ча сов стоять под дождем и снегом, в результате чего около 120 человек умерло или серьезно заболело.

Могло бы показаться, что после такого трудно питать добрые чувства к немцам, желать примирения с ними. Многие, испытавшие с их стороны подобные жестокости, так и не сумели изменить свое мнение о них в лучшую сторону. И все-таки, через несколько десятилетий после войны, Владислав Бартошевский стал поборником польско-немецкого примирения. В 1986 году, получая престижную Премию мира немецких книготорговцев, он сказал в своей речи:
Поколе нию, к которому я принадлежу, которое собственными глазами видело стены и заграждения из колючей проволоки, разделяющие людей — стены гетто в Варшаве и в других местах, стену, годами разделявшую Иерусалим, и стену, сегодня разделяющую Берлин — самым главным кажется поддерживать все, что объединяет людей, и противостоять всему, что людей, вопреки их воле, разделяет.
Как он от Аушвица пришел к объединению людей? Кажется, его идея опиралась на три столпа.
Среда
Тадеуш Микульский, историк литературы, связанный с научными кругами в Варшаве и во Вроцлаве, писал, что биографические факты мало что говорят о человеке. Когда рассматриваешь жизнеописание Бартошевского, может возникнуть впечатление, что это правило не всегда подтверждается.
Он родился 19 февраля 1922 года в Варшаве. Его отец был банковским служащим, мать работала на варшавской электростанции. Спустя годы он признавался, что семейная традиция связывала его в первую очередь с предками по линии матери. Среди них была Изабелла Збегневская, руководившая женским пансионом во Влоцлавеке и опекавшая арестованных участников Январского восстания — оно вспыхнуло в 1863 году и до начала Первой мировой войны было последним столь крупным выступлением за независимость в разделенной Польше. Память о нем сохранялась во многих семьях и даже во время Второй мировой войны составляла важную точку отсчета, вдохновляя не сдаваться. Так было и в доме Бартошевского, для которого это стало одной из прекраснейших глав польской истории. Он объяснял, что в его семейном кругу существовала «традиция различных форм сопротивления и борьбы за независимость».
Но, возможно, более важным в домашнем воспитании Бартошевского оказалось то, что его родители были аполитичными. Они не поддерживали связей с политическими партиями, не проявляли ни национальных, ни конфессиональных предубеждений, учили сына уважению к другим. Его отец говорил, что преследовать кого-то за его происхождение — это глупость. «Пусть он будет евреем, пусть будет турком, лишь бы был порядочным, лишь бы был добросовестным. Единственная мера человека — это его честность».
Как же это напоминает поучения Сократа из платоновского «Федра»: «...лишь бы только говорил правду. Не все ли тебе равно, кто это говорит и откуда он?» Маленький Владислав (может быть, неосознанно) воплощал эту философию в жизнь, играя со своими еврейскими сверстниками. В межвоенный период такая дружба вовсе не была обычным делом.
Когда он стал старше, то в самых разных текстах и выступлениях часто возвращался к этим принципам, представлявшим собой фундамент его позиции. Рассказывая о своем тюремном заключении вскоре после окончания войны — он попал туда за сопротивление новым порядкам, которые вводила коммунистическая власть, — Бартошевский говорил: