Узник Аушвица, подпольщик времен немецкой оккупации, оппозиционер эпохи ПНР, историк, публицист, поборник польско-немецкого примирения, министр иностранных дел в 1990-е… Рассказываем о Владиславе Бартошевском — одной из самых выдающихся и многогранных фигур в новейшей истории Польши.
Порой говорят, что после Аушвица все слова истерты, а попытки описать то, что тогда произошло, обречены на неудачу, поскольку язык просто не способен передать реальность. Однако многие предпринимали такие попытки. Один из них — Примо Леви, итальянский писатель еврейского происхождения, химик по образованию. В феврале 1944 года он был отправлен этапом из Италии в Аушвиц. В своих воспоминаниях Леви подробно описывал последние дни функционирования лагеря. Под датой 24 января 1945 года он записал:
Свобода. Ее конкретное воплощение — дыра в колючей проволоке. Подумать только, никаких тебе больше немцев, селекций, побоев, общих работ, перекличек… возможно, мы даже домой вернемся. Нужно сделать над собой усилие, чтобы это осознать, но пока нам не до радости — вокруг разрушение и смерть. перевод Елены Дмитриевой
Это ощущение, что после Аушвица осталось «только разрушение и смерть», сопровождало многих бывших узников. Среди них оказался Владислав Бартошевский, которому в момент выхода на свободу в апреле 1941 года — за проволокой он провел более семи месяцев — было всего 19 лет. Спустя годы он признался, что в первые недели и месяцы ощущал на себе огромную тяжесть. В какой-то момент он заметил, что, услышав стук подкованных ботинок, такой же, какой сопровождал шаги охранников в лагере, он мгновенно сжимался и втягивал голову в плечи в ожидании удара. Это было последствием тех нескольких месяцев, проведенных в страхе за следующий день. Страхе перед такими событиями, как, например, перекличка заключенных Аушвица 28 октября 1940 года — их заставили несколько часов стоять под дождем и снегом, в результате чего около 120 человек умерло или серьезно заболело.
Владислав Бартошевский в немецком нацистском концлагере Аушвиц-Биркенау, 1940. Источник: Государственный музей Аушвиц-Биркенау
Могло бы показаться, что после такого трудно питать добрые чувства к немцам, желать примирения с ними. Многие, испытавшие с их стороны подобные жестокости, так и не сумели изменить свое мнение о них в лучшую сторону. И все-таки, через несколько десятилетий после войны, Владислав Бартошевский стал поборником польско-немецкого примирения. В 1986 году, получая престижную Премию мира немецких книготорговцев, он сказал в своей речи:
Поколению, к которому я принадлежу, которое собственными глазами видело стены и заграждения из колючей проволоки, разделяющие людей — стены гетто в Варшаве и в других местах, стену, годами разделявшую Иерусалим, и стену, сегодня разделяющую Берлин — самым главным кажется поддерживать все, что объединяет людей, и противостоять всему, что людей, вопреки их воле, разделяет.
Как он от Аушвица пришел к объединению людей? Кажется, его идея опиралась на три столпа.
Среда
Тадеуш Микульский, историк литературы, связанный с научными кругами в Варшаве и во Вроцлаве, писал, что биографические факты мало что говорят о человеке. Когда рассматриваешь жизнеописание Бартошевского, может возникнуть впечатление, что это правило не всегда подтверждается.
Он родился 19 февраля 1922 года в Варшаве. Его отец был банковским служащим, мать работала на варшавской электростанции. Спустя годы он признавался, что семейная традиция связывала его в первую очередь с предками по линии матери. Среди них была Изабелла Збегневская, руководившая женским пансионом во Влоцлавеке и опекавшая арестованных участников Январского восстания — оно вспыхнуло в 1863 году и до начала Первой мировой войны было последним столь крупным выступлением за независимость в разделенной Польше. Память о нем сохранялась во многих семьях и даже во время Второй мировой войны составляла важную точку отсчета, вдохновляя не сдаваться. Так было и в доме Бартошевского, для которого это стало одной из прекраснейших глав польской истории. Он объяснял, что в его семейном кругу существовала «традиция различных форм сопротивления и борьбы за независимость».
Но, возможно, более важным в домашнем воспитании Бартошевского оказалось то, что его родители были аполитичными. Они не поддерживали связей с политическими партиями, не проявляли ни национальных, ни конфессиональных предубеждений, учили сына уважению к другим. Его отец говорил, что преследовать кого-то за его происхождение — это глупость. «Пусть он будет евреем, пусть будет турком, лишь бы был порядочным, лишь бы был добросовестным. Единственная мера человека — это его честность».
Как же это напоминает поучения Сократа из платоновского «Федра»: «...лишь бы только говорил правду. Не все ли тебе равно, кто это говорит и откуда он?» Маленький Владислав (может быть, неосознанно) воплощал эту философию в жизнь, играя со своими еврейскими сверстниками. В межвоенный период такая дружба вовсе не была обычным делом.
Когда он стал старше, то в самых разных текстах и выступлениях часто возвращался к этим принципам, представлявшим собой фундамент его позиции. Рассказывая о своем тюремном заключении вскоре после окончания войны — он попал туда за сопротивление новым порядкам, которые вводила коммунистическая власть, — Бартошевский говорил:
Разделение на «мы» и «они» было очень четким. Ведь «мы» были разными, многопартийными, и поэтому каждый мог быть самим собой, а «они» были однопартийными, управляемыми извне. Так что после всего этого опыта я могу поручиться: если знаешь, что кто-то прав и что с ним стоит разговаривать, то этого, в принципе, уже достаточно.
Сравнивая воспоминания Бартошевского о разных периодах его жизни, можно сделать вывод: то, чему он научился дома, с течением лет только укреплялось в нем вместе с накоплением новых переживаний и опыта.
В юности его восприимчивость к различным взглядам формировали не только родители, но и школа. Он часто вспоминал своих учителей, представлявших самые разные политические взгляды. Один был сторонником Романа Дмовского, другой предпочитал Юзефа Пилсудского… Они во многом отличались друг от друга, но все заботились о том, чтобы как можно лучше воспитать молодежь. Особенно тепло Бартошевский вспоминал одного из них, германиста Тадеуша Микуловского, который не только научил его немецкому языку, но и привил ему интерес к немецкой культуре: «Там господствовал гитлеризм, а он — наперекор — учил нас стихам Генриха Гейне, в Германии запрещенного».
Все это составляло действительность, в которой Бартошевский, еще подросток, черпал радость, обращаясь к различным взглядам. Прессу он читал в диапазоне от правой до левой, книги тоже. Это была как литература «с верхней полки», так и менее солидная. Завязывая детскую и юношескую дружбу, он не смотрел, кто каких взглядов придерживается или к какой национальности относится. И это осталось с ним надолго, может быть, даже навсегда.
Опыт
Возможно, идеалам, вынесенным из дома и школы, не представилось бы случая для «проверки боем», если бы не война. Владислава Бартошевского, к моменту ее начала всего лишь семнадцатилетнего, она сперва испытывала понемногу. Он пережил осаду Варшавы в сентябре 1939 года, о которой, впрочем, упоминал нечасто, хотя для многих это был травматический опыт. Гораздо ярче выделяется в его воспоминаниях одно небольшое событие в уже оккупированном городе. Однажды, осенью 1939 года, немцы приняли его за еврея. «Я был исхудавшим, с большим носом, в очках…», — рассказывал он. Вместе с другими его заставили носить тротуарные плиты. Вдруг молодой мужчина, работавший рядом с ним, подошел к офицеру вермахта, руководившему всей группой. Он достал медальон с Богоматерью и начал объяснять, что он не еврей. Для Бартошевского это был важный момент. Он не хотел мириться с тем, что немцы делят людей в зависимости того, носят они медальон с Богоматерью или нет.
У меня-то он [медальон] был, но мне бы и в голову не пришло при помощи него вести диалог с оккупантом. Я решил, что в этом есть что-то фальшивое. Нет, это не было каким-то философским размышлением. Скорее, рефлексом солидарности. Приличия. Сегодня он скажет, что не еврей, а через несколько дней его спросят, так он скажет, что не против немцев, что не сражался против них и не будет сражаться… Если он с этого начинает, чем он закончит? Для меня это был важный тест.
Но самое главное испытание началось 19 сентября 1940 года с большой облавы, которую немцы устроили на Жолибоже, одном из районов города. Первая такая облава произошла 8 мая 1940-го. Затем они повторялись 12 августа, 19 сентября и 6 декабря. В последующие годы их интенсивность то ослабевала, то возрастала, как, например, осенью 1943 года, когда не проходило и недели, чтобы людей не хватали и не вывозили на работы, в тюрьмы и лагеря. В результате облав многие попадали в Аушвиц, в том числе Бартошевский: его выволокли из дома, и 22 сентября 1940 года он оказался в концлагере.
Я говорю о потрясении, какое пережил восемнадцатилетний парень, без большого опыта, возможно, наивный, но все-таки уже закаленный столкновением с ужасом. Я пережил осаду Варшавы, унижения, бедность, но все это была — как тогда говорили — кашка с молочком по сравнению с тем, что мне довелось увидеть в лагере. В Аушвице еще не было газовых камер. Люди умирали от холода, голода, от уколов в сердце и избиений. Казалось бы, мелочь: в колодцах не было питьевой воды, а кипяченой нам не давали… Мелочь, решившая судьбу сотен, а может быть, тысяч людей.
Первые его дни там проходили спокойно — немцы по какой-то причине не выгоняли молодежь на работы. Но вскоре это изменилось, и «было все. И асфальтовый каток тягали. И носили корзины с картофелем, бегом, всегда бегом. И марши по нескольку километров с кирпичом, по пять кирпичей в левой руке, — была у эсэсовцев такая садистская забава». В конце концов Бартошевский не выдержал. 12 декабря он потерял сознание и попал в Krankenbau, дом для больных. Целых десять дней он не приходил в себя. В это время за ним ухаживали польские заключенные: врачи, медбратья, студенты-медики. Когда он наконец очнулся, они делали все, чтобы его как можно дольше не отправляли вновь на работы. Позже Бартошевский говорил, что был бенефициаром человеческой доброты. От чужих людей он получил то, что сам потом отдавал другим — помощь и солидарность. Но он понял это лишь на свободе и не сразу.
Началось с того, что он не понимал, почему вышел из лагеря, тогда как столько других людей по-прежнему сидели там, под угрозой смерти. Объяснение было довольно простым. Его родители, используя свои знакомства, добились освобождения сына. Помог и Польский Красный крест, с которым Бартошевский сотрудничал до ареста. Это не был совсем уж уникальный случай: из 3,6 тысячи человек, попавших в Аушвиц этапами из Варшавы, до весны 1942-го на свободу вышел 331 человек.
Но все же Бартошевский не мог уяснить, почему эта удача досталась ему, а не кому-то другому. Чтобы приглушить эти мысли, он, больной и ослабший, окунулся в водоворот деятельности: например, посещал семьи заключенных, информируя их о состоянии близких, а нередко и об их смерти. Он начал ходить на занятия по полонистике в тайном Варшавском университете — немцы, оккупировав Польшу, запретили деятельность высших учебных заведений, но те возобновили свою работу в подполье. В разговоре с одним из преподавателей он услышал, что нужно активно противостоять злу. Такие встречи с разными людьми и помогали ему вернуть уверенность в себе. Во время некоторых из них он делился своими лагерными переживаниями — на основе этих рассказов в подполье вышла брошюра об Аушвице.
Самой важной оказалась встреча со священником Яном Зеей — общественным деятелем, публицистом, участником польско-советской войны, капелланом Армии Крайовой (АК), крупнейшей подпольной вооруженной организации в оккупированной Польше. Во время исповеди Бартошевский признался, что не понимает, почему он выжил. В ответ он услышал:
Бог хотел, чтобы ты выжил, — зачем, как ты думаешь? Не для того, чтобы ты жалел себя, но для того, чтобы ты был свидетелем истины. Чтобы ты, зная, что существует такое страшное зло, убедился, что должно существовать добро. Вокруг нас есть несчастные, страдающие люди. Нужно помочь им! Открой глаза. Оглядись вокруг. Ты знаешь, что творится в гетто?
Этос подполья
Через год после выхода из Аушвица Владислав Бартошевский связался с подпольем. Это стало началом его интенсивной деятельности, которая завершилась только в XXI веке и которую он спустя годы сводил к утверждению, что самое главное — это «быть с преследуемыми, испытывать к ним уважение, оказывать помощь». Он сотрудничал не с одной, а с несколькими подпольными ячейками и структурами. Был католический Фронт возрождения Польши (ФВП) и Совет помощи евреям «Жегота», сосредоточившие свою деятельность на спасении евреев. Была Армия Крайова и Делегатура правительства Польской республики на родине, то есть тайное правительство.
Когда впоследствии Бартошевского спрашивали, почему он делал все это, он отвечал, что так было надо. После того, что он увидел в лагере, он не мог поступать иначе. И вновь, как в детстве или уже после выхода из Аушвица, большое влияние на его позицию оказали люди, которые встречались на его пути. Особую роль сыграла здесь Зофья Коссак-Щуцкая, известная писательница, основательница ФВП и «Жеготы». Когда она предложила Бартошевскому сотрудничество, он сразу же согласился. Но и в АК, и в Делегатуре правительства он тоже встретил людей, повлиявших на его будущее. Среди прочих он часто вспоминал знаменитых историков Витольда Кулю и Александра Гейштора, а также Казимежа Куманецкого, выдающегося классического филолога. Эти интеллектуалы были старше и опытнее его, и именно они в следующие несколько десятилетий составляли элиту польских гуманитарных наук. Сама возможность работать с ними была для него важным опытом. Как сам он признавал, благодаря этому он взрослел быстрее своих сверстников.
Подпольная деятельность, наряду со средой воспитания и лагерным опытом, стала третьим столпом для будущей убежденности Бартошевского в том, что поиск согласия с немцами — это то, к чему стоит стремиться. Работая в Польском подпольном государстве (ППГ), которое, в сущности, было отражением обычного государства, только действующим скрытно, с известными до войны институтами и учреждениями, он получал опыт особого чувства ответственности за сограждан и за страну. ППГ не было идиллическим сообществом, где все легко приходили к согласию. Здесь бывали острые трения, споры о концепции послевоенной Польши. Но общим было убеждение в том, что следует вовлекать в сотрудничество как можно больше социальных групп, находить место для различных взглядов. Трудно сказать, насколько эти идеалы удалось воплотить в жизнь. Варшавское восстание, вспыхнувшее 1 августа 1944 года, привело к разгрому создававшихся годами структур.
Восстание стало трудным моментом и для Бартошевского. Он уходил из разрушенного города, не зная, что стало с его родителями. «Я был угнетен, может быть, даже морально раздавлен, — говорил он. — Я осознал, что после двух лет службы в АК единственной опорой для меня, единственным дружеским кругом остаются друзья по подполью».
Владислав Бартошевский. Фото: Майкл Ханшке / Reuters / Forum
Единственная мера человека
Все то, что произошло в жизни Владислава Бартошевского позже, было следствием его военного опыта — а также периода сразу после войны, когда он целых семь лет провел в сталинской тюрьме. Много лет он посвятил борьбе за польско-немецкое примирение и в целом борьбе за нормальность, за человеческое достоинство.
То, насколько огромную роль он сыграл в этом процессе, подтверждают посты, которые он занимал в Польше с 90-х годов. Он был, в том числе, послом в Австрии и дважды — министром иностранных дел. В 1995 году, в 50-летие окончания Второй мировой войны, он выступил на торжественной сессии обеих палат германского парламента — единственным из иностранцев.
Однако его деятельность на этом поприще началась намного раньше, вскоре после войны. Примирение с немцами он начал с самого себя. Когда в декабре 1949 года Бартошевского во второй раз арестовали за его оппозиционную активность (то есть за работу в газете, независимой от новой власти, а также связь к Польской крестьянской партией), он попал в камеру, где сидел гестаповец Эрих Энгельс. Бартошевский общался с ним, был его переводчиком, когда тот, например, играл в шахматы, сделанные из хлеба. Через пять лет после разрушения Варшавы, через восемь лет после выхода из Аушвица он учился быть находиться в обществе человека, которой еще недавно был его врагом.
В 1963 году Бартошевский по приглашению католического журнала Die Furche поехал в Вену. Путешествуя по Австрии, он познакомился с людьми, которые в следующие десятилетия играли там все большую роль. Два года спустя он отправился в похожую поездку в ФРГ, о которой позднее вспоминал:
Благодаря принимавшему меня Хайнцу Линнерцу, главному редактору журнала Dokumente, я смог узнать такую Германию, о существовании которой трудно было догадаться, читая прессу ПНР… Это было удивительно и, можно сказать, замечательно. Я разговаривал с Клаусом фон Бисмарком, правнуком «железного канцлера».
Это знакомство поддерживалось вплоть до смерти фон Бисмарка в 1997 году.
Среди людей, с которыми Барашевский встречался во время своих последующих поездок в Германию и Австрию, естественным образом оказывалось немало и тех, кто был связан с Третьим рейхом и его институтами. Одним из них был Пауль Шаллюк, служивший в вермахте в 1944 году, — именно благодаря ему Бартошевский познакомился с замечательным писателем Генрихом Бёллем, впоследствии нобелевским лауреатом. Когда в 1983 году в Германии вышла книга Бартошевского, Бёлль участвовал в ее продвижении.
После войны (как и в молодости в подполье) Владиславу Бартошевскому везло встречать на своем пути нужных людей. Но, кроме этого, он умел извлечь из этого пользу. Благодаря знакомствам он мог делать следующие шаги в своей деятельности — например, организовать Освенцимские семинары, то есть дискуссии с участием поляков и немцев, которые проходили поочередно в Польше и ФРГ. Укреплению связей способствовали и статьи об ФРГ, которые Бартошевский писал для католического журнала Tygodnik Powszechny — издания, игравшего важную роль в польской общественной жизни. Благодаря этим публикациям он в 1980-х начал читать лекции в Мюнхене, Аугсбурге и Айхштете.
При этом Владислав Бартошевский занимался не только польско-немецким примирением. С момента окончания войны он был вовлечен в оппозиционную деятельность в Польше. Сперва, как уже говорилось, он был связан с Польской крестьянской партии, в 1963 году начал сотрудничать с «Радио Свобода/Свободная Европа», а в 1980-м стал членом Независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность». В декабре того же года Бартошевский создал Комитет защиты заключенных за убеждения при Всепольской согласительной комиссии «Солидарности».
Мы защищали заключенных, с которыми нам вовсе не обязательно было по пути. Речь шла о принципе, которому следуют цивилизованные люди в цивилизованном мире: нельзя преследовать людей за политические взгляды, которых они придерживаются, а если дело дошло до арестов, каждому узнику совести нужно обеспечить поддержку и защиту.
Год спустя, сразу после введения военного положения, он был интернирован. На свободу Бартошевский вышел в мае 1982 года.
Много времени он посвящал научной и литературной деятельности. В 1972 году Бартошевский стал секретарем польского ПЕН-клуба. Он был автором многочисленных статей и книг, в том числе о немецкой оккупации Варшавы, которые до сих пор высоко ценят историки. Кроме того, Бартошевский читал лекции о Второй мировой войне в Католическом университете в Люблине.
Глядя всю его деятельность в Польше и за границей, можно заметить некоторый парадокс. Хотя Барошевский был воспитан на романтической традиции Январского восстания, в основе его достижений (прежде всего — возрождения польско-немецкого диалога) лежали, в сущности принципы позитивизма. Потому что самым главным для него были не слова политиков, а то, «какие процессы происходят в восприятии, совести и интеллекте людей разных народов». В межчеловеческих контактах, в сближении и улучшении взаимопонимания (а это всегда требует времени и терпения) он видел шанс на улучшение польско-немецких отношений. После опыта двух тоталитаризмов он возвращался туда, откуда, возможно, никогда и не уходил — к урокам своих родителей. Ведь «единственная мера человека — это его честность».
Перевод Владимира Окуня
