Можно ли черпать что-либо из российской культуры после нападения России на Украину? Так я понимаю принципиальный вопрос этого номера журнала Raptularz. онлайн-издание портала e-teatr Поставлю вопрос шире: можно ли после нападения России что-то черпать из российской культуры, если россияне массово убивают и насилуют во имя чего-то, что даже не является идеей? Об искусстве еще можно было бы поговорить: люди творчества по своей природе таковы, что часто находятся вне тривиальной политики. Однако у слова «культура» есть два значения. Во-первых, это моральный уровень, на котором живет человек, во-вторых — культивирование моделей, приобретенных на протяжении поколений. В чем объяснение того факта, что россияне не просто напали, а еще и оправдывают это — только лишь в страхе или в их культурных моделях? Несмотря на свое революционное прошлое, они не свергают убийцу, не дают залп с «Авроры». Что за культуру выпестовало русское искусство и имеет ли оно какое-либо влияние на нее?

Мне думается, что смысл есть лишь в фактах, поэтому я хочу сделать небольшой репортерский отчет о своих поездках за восточную границу, от советских времен и до российских. В первый раз я побывала там в 1974 году студенткой PWST. Высшая школа театрального искусства Мы приехали всем курсом по приглашению ленинградского театрального училища, по пути заглянув в Москву. Мы понимали, конечно, что окажемся в самом сердце советской культуры, тем не менее, я ехала без всяких предубеждений в отношении чего бы то ни было русского, — скорее с большим любопытством к тому, что можно подсмотреть вопреки господствовавшему строю. Однако приоткрыть занавес строя так и не удалось. Всюду, на каждом шагу, высилась преграда, состоявшая из слова «нельзя». Нельзя войти куда-либо, предварительно не договорившись, нельзя сесть на свободное место, пока кто-то не разрешит, нельзя даже спросить на почте, сколько могут стоить пять минут соединения с Польшей. «Закончишь разговор, скажем, сколько стоит. Заранее узнать нельзя. Такой у нас порядок. У вас так, у нас так».

На каждом шагу мой интерес к России и ее широкой душе сталкивался с культурой на повседневном уровне, начиная с общественного туалета в Москве. Столица страны, граждане которой убеждены в величии и державности своей родины. Однако и тот первый, и последний русский общественный туалет, куда я попала, — это были вонючие дыры, грязь, помойка. Выходишь оттуда на Красную площадь, и тебя окружает великолепие архитектуры. Тогда я поняла: культура великолепия здесь существует параллельно культуре нищеты. Да, Россия умеет быть нищей, и в этом также состоит ее сила. Русский человек выдержит. Но ведь бедная страна необязательно означает грязная! Ведь эти сортиры могли бы быть чистыми, но «культура» позволяла бросать мусор на промокший бетон. Мне сразу вспомнились рассказы о польских дворцах, разгромленных Красной армией. Это не кража красивых предметов исподтишка, даже не яростный разгром имущества «панов». Это использование диванов в качестве лежбищ, отношение к полу как к отхожему месту, а к картинам — как к мишеням при пьяной стрельбе. Дикость. Удерживание нации на таком уровне — это формирование ее культуры.

Как-то раз нам предоставили возможность посетить репетицию балета в знаменитом театре, который сегодня называется Мариинским. Никто, кроме меня, не проявил интереса, так что я отправилась туда одна и получила в кассе пронумерованную контрамарку. Зал был пуст, помимо меня там сидел лишь один высокий и плечистый мужчина. В это трудно поверить, но мое место оказалось в следующем ряду, прямо за этим великаном. Чтобы видеть репетицию, а не чью-то широкую спину, я пересела на одно из сотен свободных мест. Не успела я усесться, как появилась билетерша, проверила номер на билете и велела мне вернуться на свое место. Нельзя. Я совсем неплохо говорю по-русски, но она все равно не понимала. «У вас такой номер, и надо сидеть тут. В Польше так, у нас так». Мое бешенство было впечатляющим, на уровне революции; к счастью, я вышла оттуда целой и невредимой, хлопнув тяжелой дверью. Должна признаться, что за время всей этой поездки я впала в какую-то манию на почве «нельзя» и, в общем-то, повсюду — в магазине, на студенческих занятиях, на улице — тестировала границы этого «нельзя», «у вас так, а у нас так». Я сравнивала это с польской культурой обхода навязанных правил — от тайных университетских курсов во время разделов до повседневной жизни при коммунистах. Я постоянно сравнивала их с польской культурой поведения, тоже затронутой тяжелыми коммунистическими догмами.

Взять, к примеру, польские «виноградные гроздья» на трамвайных вагонах. Еще не было автоматически закрывавшихся дверей, поэтому те, кто не пробился внутрь вагона, висели толпой снаружи, незаконно держась за наружные ручки дверей. Ну конечно, нельзя, но ехать-то надо, так что милиция делала вид, что не замечает. Или незаконные уличные торговки. Они расставляли свои незаконные корзинки с яйцами и творогом, ведя незаконный частный бизнес, а милиция предваряла свое появление громкими свистками, чтобы те успели скрыться от закона единственно правильной Польской Народной Республики.

Там, в Советском Союзе, «нельзя» показалось мне не столько запретом, сколько путеводным лозунгом, даже религией. Какое-то поразительное сочетание широкой славянской души с общественным согласием на «нельзя».

Впрочем, во время этой поездки случилось нечто необычное. Мы были в ленинградском БДТ, где в «Истории лошади» играл выдающийся актер Евгений Лебедев. Играл он феноменально. Он просто был лошадью и умирал, как лошадь, перед плачущей публикой. У нас была договоренность о встрече за кулисами после спектакля: хотелось поблагодарить его и выразить свое восхищение. Нас провели в уборную. Лебедев уже ждал, зная, что придут студенты из Польши. В небольшом пространстве сделалось тесно; вдруг Лебедев запер дверь, сел на стул, вытянул руки вперед и стал двигать ими так, будто греб веслами. Потом он закрыл глаза и запел «Эй, ухнем» — песню волжских бурлаков, закабаленных и измученных каторжным трудом. Внезапно он опустил «весла» и, не переставая петь, сложил руки так, словно они были в кандалах. Он пел и плакал. Потом, совершенно разбитый, он обнял каждого из нас и открыл дверь. Народный артист, отмеченный Сталинской премией первой степени.

Еще одно происшествие: мы вместе с несколькими подругами с курса решили пойти в православную церковь. Тогда была мода на характерные длинные «юбки-бананы». Мы в ПНР состязались в изобретательности, как из доступных хлопчатобумажных лоскутков сшить такие юбки на западный манер. Мы зашли в церковь в этих «бананах», вполне себе длинных, так что наш вид не должен был вызвать никакого возмущения в месте молитвы. Мы зажгли православные свечи, но только встали, как до нас донесся ропот. Этот ропот всё усиливался и приближался к нам вместе с группой пожилых женщин со свечами в руках. Не было сомнений — речь шла о нас; круг сомкнулся, как на шабаше ведьм. Потом раздалось мерное топанье, а в ладони одной из женщин мы увидели… камень. Мы спасались бегством, вспотев от страха, а они стояли у церкви, пока мы не исчезли за углом.

Следующим визитом стала поездка со швейцарским театром Caruoge, в котором я играла как приглашенная актриса в середине девяностых годов, то есть уже после развала СССР. Швейцарские актеры, имевшие весьма левые убеждения и почитавшие за честь поездку в Россию, угодили в больницу уже после первого завтрака в представительной гостинице «Москва». А еще они никогда не видели ни такого шествия тараканов по ваннам, ни этажных, входивших в номер без стука, зато с вопросом «что у вас есть на продажу?». Все это компенсировали романы, заводившиеся под водку с местными артистами, песни, слезы расставания и письма. Одна из швейцарок даже подумывала о самоубийстве — она отрезвела лишь после моего вопроса о том, хотела бы она остаться там жить.

Думаю, что между «Эй, ухнем» Лебедева, отхожими местами, «нельзя» на почте, золотыми куполами, суеверной ненавистью ко всему, что не русское, между водкой, великими артистами и шествием тараканов и простирается культура России.

Теперь пора ответить на принципиальный вопрос и ответить однозначно. Я считаю, что во время военных преступлений следует бойкотировать русскую культуру, даже ценой отсутствия русского искусства. Низкая культура — это не чья-то вина: это результат формирования нации. Однако это не имеет большого значения для украинки, потерявшей руки и ноги, для изнасилованных детей и людей без воды в разрушенных городах. Это они будут стоять перед фактом, что, играя русский репертуар, мы, несмотря ни на что, черпаем из русской культуры. Жертвы должны услышать сигнал нашего несогласия. По моему мнению, ради них стоит поступиться искусством. Впрочем, как оказалось, великое искусство не улучшает ни мир, ни людей.

Перевод Сергея Лукина

Статья была опубликована на портале e-teatr 1 июля 2022 года.